Неточные совпадения
Так жаловался и плакал
герой наш, а между тем деятельность никак не
умирала в голове его; там все хотело что-то строиться и ждало только плана.
Подняты были все те факты, которые давно позабылись и, казалось, навеки
умерли вместе со своими
героями.
Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению,
умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно
герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.
Впрочем, это часто случается с людьми, выбитыми из привычной тридцатилетней колеи: так
умирают военные
герои, вышедшие в отставку, — люди несокрушимого здоровья и железной воли; так сходят быстро со сцены бывшие биржевые дельцы, ушедшие счастливо на покой, но лишенные жгучей прелести риска и азарта; так быстро старятся, опускаются и дряхлеют покинувшие сцену большие артисты…
Любовь к Мари в
герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она
умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая
умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как
героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот
герой, достойный древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «
умрем, ребята, а не отдадим Севастополя», и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «
умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом.
«Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков,
героев и злодеев, — думал он: — люди живут, как живет природа:
умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять
умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву.
Что же засим? —
герой этой, долго утолявшей читателя повести
умер, и
умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно несущей покор в однообразии, — пора кончить и самую повесть с пожеланием всем ее прочитавшим — силы, терпения и любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».
Вельможа вывел сына в люди, но состояния ему не оставил — и этот сын (отец нашего
героя) тоже не успел обогатиться: он
умер в чине полковника, в звании полицмейстера.
Но уже близилось страшное для матерей. Когда появились первые подробные известия о гибели «Варяга», прочла и Елена Петровна и заплакала: нельзя было читать без слез, как возвышенно и красиво
умирали люди, и как сторонние зрители, французы, рукоплескали им и русским гимном провожали их на смерть; и эти
герои были наши, русские. «Прочту Саше, пусть и он узнает», — подумала мать наставительно и спрятала листок. Но Саша и сам прочел.
Допустим, что я знаменит тысячу раз, что я
герой, которым гордится моя родина; во всех газетах пишут бюллетени о моей болезни, по почте идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики, но все это не помешает мне
умереть на чужой кровати, в тоске, в совершенном одиночестве…
И оправдывалась она в том, что ее, молоденькую, незначительную, сделавшую так мало и совсем не героиню, подвергнут той самой почетной и прекрасной смерти, какою
умирали до нее настоящие
герои и мученики.
Все празднолюбцы-эгоисты,
Себя привыкшие любить,
Врали, педанты, журналисты,
Однажды б только стали жить.
Но автор — честь своей отчизны,
Блюститель правого суда,
Герой, родясь однажды к жизни,
Не
умирал бы никогда.
— Ничего не давая, как много взяли вы у жизни! На это вы возражаете презрением… А в нём звучит — что? Ваше неумение жалеть людей. Ведь у вас хлеба духовного просят, а вы камень отрицания предлагаете! Ограбили вы душу жизни, и, если нет в ней великих подвигов любви и страдания — в этом вы виноваты, ибо, рабы разума, вы отдали душу во власть его, и вот охладела она и
умирает, больная и нищая! А жизнь всё так же мрачна, и её муки, её горе требуют
героев… Где они?
Вера. Подожди, мама!.. На пути нашем к счастью сказала я, неодолимые препятствия… Я всё уничтожу или
умру, ответил подлец… то есть —
герой, мама. Мы говорили долго, красиво, и оба плакали от восторга друг перед другом, две чистые, две пылкие души.
Француз, который при Ватерлоо сказал: «la garde meurt, mais ne se rend pas», [«гвардия
умирает, но не сдается»,] и другие, в особенности французские
герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры и действительно говорили достопамятные изречения; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы великое слово, в каком бы то ни было случае, даже шевелилось в душе моего
героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы этим самым испортить великое дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, какое бы то ни было слово не нужно.
Он
умирает в чахотке (безукоризненные
герои у г. Плещеева, подобно как и у г. Тургенева и других,
умирают от изнурительных болезней), ничего нигде не сделавши; но мы не знаем, что бы мог он делать на свете, если бы даже и не подвергся чахотке и не был беспрерывно заедаем средою.
Его
герои вообще разделяются на три разряда; одни
умирают от чахотки, — это лучшие (смотри выше); другие спиваются с кругу, — это тоже не совсем дурные; третьи устраиваются так себе, женятся на богатых, успешно служат и т. п., — это уж совсем пустые.
— Бисмарк подает в отставку, и
герой, не желая долее скрывать своего имени, называет себя Альфонсо Зунзуга и
умирает в страшных муках. Тихий ангел уносит в голубое небо его тихую душу…
К семнадцатому году своего возраста Павел Николаевич освободился от всех своих родных, как истинных, так и нареченных: старший Бодростин
умер; супруги Гордановы, фамилию которых носил Павел Николаевич, также переселились в вечность, и
герой наш пред отправлением своим в университет получил из рук Михаила Андреевича Бодростина копию с протокола дворянского собрания об утверждении его, Павла Николаевича Горданова, в дворянстве и документ на принадлежность ему деревни в восемьдесят душ, завещанной ему усопшим Петром Бодростиным.
Серые, скромные
герои умирали геройски под адский гул рвущихся гранат, под треск пулеметов и рев шрапнели.
Конечно, выбор Елены делает ей честь, но… право, полюбить, например,
героя Гарибальди — «невелика штука», как выражается Шубин; невелика штука и
умереть за Италию из любви к Гарибальди.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у нее не было. Он был
героем последней турецкой кампании и
умер как
герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.
— Нет, нет, — испуганно зашептал умирающий, — не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя… Бабушка, наверное, не любит уже меня больше… Я невольно обманул ее… Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я — последний оглы-Джамата… Последний из князей Горийских… Когда
умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха… Забудут
героев, павших за родину наших отцов и дедов… Не будет рода Джаваха…
Они
умирают сотнями в пропастях, в волчьих ямах, приготовленных для здоровых и умных, на остатках колючей проволоки и кольев; они вмешиваются в правильные, разумные сражения и дерутся, как
герои — всегда впереди, всегда бесстрашные; но часто бьют своих.
Подобно своему великому деду,
герою Донскому, он хотел
умереть государем, а не иноком.
Ее положение безвыходно, ей остается одно —
умереть, благо этот
герой, этот честный человек с удовольствием даст ей отраву. И пусть… Быть может, когда-нибудь в нем проснутся угрызения совести и она будет отомщена. Князь Владимир
умрет,
умрет и она. Там они будут вместе. Там никто не разлучит их, да и там они будут равны.
Да, конец, и конец совершенно неожиданный. Я бы, несомненно, мог повенчать моих
героя и героиню и соединить таким образом два любящих сердца на долгую и счастливую жизнь. На них радовались бы отдохнувшие от многолетних треволнений Марья Петровна и Гладких. Я мог бы заставить
умереть, испытав все мучения нечистой совести, Семена Порфирьевича Толстых.
— Увы, времена
героев навсегда миновали, — отвечал Щегловский, — поэзия медленно
умирает, как сломленный бурею роскошный цветок, вера в людях поколеблена, материализм торжествует всюду.
Она чистая и подлая в своей чистоте; она, быть может, мечтает сейчас о каком-нибудь благородном
герое, и если бы вошел к ней Павел и сказал: «Я грязен, я болен, я развратен, и оттого я несчастен, я
умираю; поддержи меня!» — она брезгливо отвернулась бы и сказала: «Ступай!